Восемь лет назад, в августе 2008 года, затяжной грузино-осетинский конфликт вылился в кратковременную пятидневную войну с прямым вовлечением российской армии в вооруженное противостояние с регулярными грузинскими частями. Сегодня эти события, хотя и вытеснены на второй план конфликтами в Сирии и на юго-востоке Украины, по-прежнему притягивают к себе внимание политиков и экспертов.
В августе 2008 года на Южном Кавказе начал формироваться новый статус-кво. Признание независимости двух бывших автономий Грузинской ССР (важнейшее последствие пяти дней «горячего августа») стало первым после заключения Беловежских соглашений прецедентом поддержки государственности образований, не обладавших на момент распада СССР статусом союзной республики. Тогдашнее решение российской власти многие авторы в США и странах ЕС сегодня рассматривают как некое предисловие к крымской и донбасской историям. По словам Кори Вэлта, специалиста из Университета Джорджа Вашингтона, «если мы рассматриваем войну 2008 года в качестве прелюдии к аннексии Крыма и к гораздо более разрушительному конфликту на Украине, мы будем вынуждены признать, что та война принесла бóльшие геополитические издержки, чем официальные лица США определили в свое время. Издержки, недооцененные на протяжении многих лет». Отсюда и актуализация «августовской темы» во время очередной годовщины посредством выстраивания схемы, согласно которой события восьмилетней давности лишаются самостоятельного значения и трактуются как «пробный шар» постсоветской политики Кремля.
Попробуем разобраться с тем, насколько подобное восприятие ситуации отражает реальность. Начнем с тезиса о «российской военной агрессии» в 2008 году. На наш взгляд, было бы намного более корректно говорить о «военном вмешательстве» или «прямом вовлечении в конфликт», который, к слову сказать, возник не восемь лет назад. До августа 2008 года он развивался уже в течение почти двух десятилетий. С разным типом российского участия.
Хотелось бы напомнить, что размещение российских миротворцев в Южной Осетии (которых потом задним числом «юрист» Саакашвили будет называть оккупантами) было произведено с согласия официального Тбилиси, поставившего свою подпись под Дагомысскими соглашениями «О принципах урегулирования грузино-осетинского конфликта» от 24 июня 1992 года. До августа 2008 года этот правовой документ никто официально не отменял. Тбилиси в одностороннем порядке отказался от соглашений лишь 2 сентября 2008 года, то есть после признания Москвой абхазской и югоосетинской независимости. Но даже если принять популярную в Грузии точку зрения о том, что РФ де-факто произвела денонсацию раньше (когда в августе заявила о невозможности дальнейшего взаимодействия с Тбилиси, мотивируя это обстрелами российских миротворцев грузинскими военными), условия перемирия формально сохранялись на момент начала «пятидневной войны». Более того, именно на основании Дагомысских соглашений строился мандат миссии ОБСЕ в Грузии. И поставив свою подпись под этим документом, Тбилиси фактически признал отчуждение части своего суверенитета над территорией с оспоренным статусом. Соглашения делали верховным сувереном остуженной «горячей точки» четырехстороннюю Смешанную контрольную комиссию (СКК), в то время как миротворческая операция должна была проводиться Смешанными силами по поддержанию мира (ССПМ), куда входили и российский, и грузинский батальоны.
Договоренности 1992 года прямо запрещали всем сторонам (включая и Тбилиси) вводить экономические санкции или блокады, чинить гуманитарные препятствия и мешать возвращению беженцев. При этом миротворцам даже давалось право «принимать все меры для локализации вооруженных столкновений и уничтожения бандформирований в районах и селах на территории бывшей Юго-Осетинской автономной области, не вошедших в зону конфликта и коридор безопасности».
Что стало «спусковым крючком» для конфликта? Не атака грузинских сил на Цхинвали в августе 2008 года, а попытки официального Тбилиси в одностороннем порядке разрушить правовой фундамент урегулирования конфликта. Начались они 31 мая 2004 года, когда без согласования действий со Смешанной контрольной комиссией (СКК) под предлогом борьбы с контрабандой на территорию Южной Осетии были введены силы спецназа МВД Грузии (300 человек). Эти действия все члены СКК кроме представителя Тбилиси расценили как нарушение Дагомысских соглашений. Дальше просто пошел «снежный ком» из заявлений, взаимных обвинений и крови, пролившейся в зоне конфликта впервые после 1992 года.
В отличие от Абхазии, в Южной Осетии в течение 12 лет было относительно устойчивое перемирие, дававшее шанс на мир. Кстати сказать, до 2004 года в Южной Осетии (в отличие от той же Абхазии) российская паспортизация не была столь уж активной. А сама эта политика стала востребованной просто потому, что давала людям некий набор прав человека (право на пересечение границы, лечение и обучение за пределами де-факто образований). Но та поспешность, с которой грузинские политики начали «размораживать» конфликт, не получая никакого должного осуждения со стороны западных союзников, не позволила реализоваться этому варианту.
Более того, весьма избирательное отношение к правовым аспектам урегулирования грузино-осетинского конфликта (дополненное односторонними действиями западных стран в эти же годы на Балканах) лишь укрепило российский истеблишмент во мнении, что мерилом всего должны быть не разговоры о ценностях, а жесткая сила и «реальная политика», включая и военный формат. И сегодня, сетуя на российский «ревизионизм» в Крыму, стоило бы не забывать про «ревизионистские попытки» 2004-2008 годов с другой стороны и «разморозку» этнополитических конфликтов в Закавказье. Это не оправдывает российские действия последних двух лет, не делает их высшим достижением военно-политической и дипломатической теории и практики, но помогает понять тот контекст, в котором формировалась убежденность Кремля в том, что лучшими союзниками страны могут быть лишь армия и флот.
Добавим к этому и внутриполитическое измерение. В начале 1990-х годов из-за первой фазы грузино-осетинского конфликта в Северную Осетию (то есть на российскую территорию) прибыли тысячи беженцев-осетин не только из Южной Осетии, но и внутренних регионов Грузии. Тогда они составляли 16% от общей численности населения Северной Осетии. И именно этот фактор в значительной степени «разогрел» в 1992 году осетино-ингушский конфликт внутри России. Надо ли объяснять, что доведение до логического конца грузинской «антисепаратистской операции» (анонсированной восемь лет назад грузинским генералом Курашвили в ТВ-эфире) только осложнило бы обстановку вокруг осетино-ингушских проблем.
Таким образом, рациональных резонов для жесткой реакции у России было предостаточно. Другой вопрос – это зазор между наличием национальных интересов в том или ином регионе и умением их грамотно сформулировать и продвигать. К сожалению, многие действия Москвы в августе 2008 года вредили ей самой. Прежде всего, копирование информационных приемов, использованных американцами в Косово или в ходе «кампании против терроризма». Вместо четких и последовательных акцентов на собственные интересы зазвучали пафосные, но бьющие мимо цели слова о «геноциде», «нашем 11 сентября» и прочее. Отсюда вытеснение качественной аргументации пропагандистским многословием, в котором и фактор Запада вместо рациональной и обоснованной критики подвергался иррациональной демонизации.
И последнее (по порядку, но не по важности). В сегодняшних дискуссиях югоосетинский кейс 2008 года и крымская ситуация года 2014 нередко жестко увязываются друг с другом. Между тем, стоит отметить, что даже после «пятидневной войны» в Закавказье, когда третий украинский президент Виктор Ющенко поддержал своего грузинского коллегу Михаила Саакашвили в его действиях в Южной Осетии, официальная позиция Кремля на украинском направлении не претерпела существенных изменений. Так, 30 августа 2008 года Владимир Путин (на тот момент глава российского правительства) заявил в интервью немецкой телекомпании ARD: «Крым не является никакой спорной территорией». Более того, в октябре 2008 года российско-украинский Большой договор был продлен еще на десять лет.
Нарушение Россией этого договора, как и Будапештского меморандума 1994 года, не было целью Москвы до начала 2014 года. И происходило не в политическом вакууме. И уж тем более оно не являлось неким продолжением югоосетинского тренда. Во многом действия Кремля в Крыму стали реакцией на события «второго Майдана» в Киеве и попытку изменить статус-кво в интересующем РФ регионе без учета ее интересов. Можно спорить о том, был ли этот ответ Москвы пропорциональным, насколько он противоречил международному праву и в какой мере создал дополнительные риски для самой российской политики. На наш взгляд, и нарушения, и риски в российских действиях налицо, хотя к ним вся сложность крымского и донбасского кейсов не сводима (ибо в противном случае мы не учитываем внутриукраинских расколов и противоречий, наличия пророссийских настроений в южных и восточных регионах соседней страны). Но, как и в кавказском случае, история с Крымом была, скорее, реакцией на некоторые изменения привычного расклада сил, рассматриваемые в качестве угрозы (явной или потенциальной). Определялись такие реакции и в 2008, и в 2014 году не какими-то универсальными схемами и имманентной «просоветскостью» Кремля, а конкретными наборами обстоятельств.
Все это говорит о том, что события «горячего августа» – это сложнейшее многопластовое явление, прямо связанное и с процессом распада Советского Союза, и образованием новых наций-государств. И личностный фактор (Путин, Саакашвили) здесь хотя и присутствовал, но не был основополагающим. Выиграла ли Россия стратегически или проиграла, сегодня еще рано судить. Сделано много рискованных шагов и решений, которые не имеют однозначного объяснения. Ведь то же взятие под военно-политическое покровительство Абхазии и Южной Осетии решило один набор проблем, но создало другой, о котором надо говорить отдельно. Не в меньшей степени это относится и к «украинским» решениям последних двух лет. Однако, высказывая жесткие претензии по отношению к Москве, было бы небесполезно анализировать ее резоны не с помощью четко заданных схем, а обращаясь к деталям и нюансам российской внутренней и внешней политик, а также к подходам соседей РФ и других вовлеченных игроков.
Сергей Маркедонов – доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики РГГУ
↑ Наверх
