Нафи Григорьевич Джусойты, аланский всадник из южноосетинского высокогорья — мой строгий старший брат и учитель. В книге большой прозы «Реки вспять не текут», вышедшей в 1981 году в Москве, он своим красивым каллиграфическим почерком сделал мне такую надпись: «Алим, друже, прими мое прозаическое слово, в нем — братская любовь к тебе. Твой Нафи… 10 апреля 1981 года». Бесценный дар старшего товарища, и она, эта книга, читанная, перечитанная, на видном месте в моей библиотеке.
Несмотря на большую разницу в возрасте и огромный авторитет в мире литературы, Нафи Григорьевич общается со мной всегда на равных, и, когда спорит о проблемах литературы или наставляет, он это делает с большим тактом, как это принято у больших людей по роду и по духу. К счастью, я никогда не забываю то огромное — возрастное и духовное расстояние между нами и стараюсь вести себя при нем как полагается младшему, как этого требует долг ученика перед учителем.
До личного знакомства я знал Нафи Джусойты как поэта по книге стихов «Доброта», которая вышла в переводе на русский язык в Москве. Это было в конце 60-х годов, когда представители национальных литератур активно пробивались к общесоюзному читателю. Спокойные, очень кавказские стихи незнакомого мне поэта подкупали своей обращенностью к национальным корням, что не поощрялось в то время. Осетинский поэт сильно тяготел к эпическому восприятию жизни.
Лично же я был представлен Нафи Григорьевичу летом 1972 года в Нальчике. В то время я проходил аспирантуру в Москве и готовил кандидатскую диссертацию. Обычно щедрый на хвалу Кайсын Шуваевич Кулиев говорил ему о моих разных талантах, говорил, что, как и он, я пишу стихи и прозу, а теперь вот решил и ученым стать. «Так что, заключил он, заботы у тебя прибавляются». Встреча эта происходила в ресторане «Kaвказ», что находился в глубине улицы Кабардинской. В этом тихом, уютном pecторанчике они, по-видимому, бывали часто, потому что официантки обслуживали их с особой любовью, а с соседних столов подносились щедрые угощения. Нафи и Кайсын, находясь в приподнятом настроении, между тостами в два голоса пели старинные осетино-балкарские песни, а между пением, тостами говорили о литературе. А какие тосты поэтические они произносили, какую прыть проявляли в своих безумно храбрых и сердечных признаниях в любви друг к другу, в верности идеалам большой литературы, о величии отсутствовавших друзей. То была встреча истинных поэтов, истинных кавказцев, выдающихся современников. Они знали цену истинной дружбы, oбщения, настоящего застолья.
И Нафи Григорьевич, и Кайсын Шуваевич возвышали в дружбе прошлое своих народов, всего Кавказа, умели жить широко в настоящем.
В последующем, до заката Советской власти, я видел Нафи Григорьевича в разных условиях и на разном моральном состоянии. То он бывал центром дискуссии по проблемам национальных литератур, проводимых центральными журналами, то, подгоняемый «шумом и яростью» времен наступлений на советскую власть, выходил на высокие трибуны и остерегал современников от опрометчивых шагов против здорового самочувствия народов в великой стране. То уходил в литературную науку, занимаясь обобщением исторических путей развития осетинской духовной культуры… То было время общего затмения, когда очень даже разумные люди теряли ориентир, не ведали, что творили. И такие мыслители — поэты, философы, филологи, — как Нафи Григорьевич, были обречены на поражение. И я видел Нафи Григорьевича после глумления «демократов» над такими святыми понятиями, как дружба народов — дружба литератур. Состарившийся не от наступления годов, а от бессилия предотвратить катастрофу — развала с таким трудом и кровью поколений созданного содружества больших и малых народов, где каждому были приют и дорога. Он уходил в горы, находя там душевный покой и время для осмысления бытия. Казалось, Нафи просматривает как в зеркале все последующее разочарование и беспредел — пролития безвинной крови не только на святой родине, но и далеко за ее пределами. Боже, думал я, каждый раз, когда провожал своего кунака из Нальчика, каким сердцем и чутьем должен обладать человек, чтобы так переживать настоящее и предвидеть будущее.
Один из лучших своих романов этого времени Нафи назвал «Слезы Сырдона», тем самым символически выразив свою сыновнюю боль за случившееся над всеми нами. Но слезы Нафи были внутри, в его истинно аланском сердце. Никто никогда не видел его жалующимся, тем более проклинающим время. Он, как и подобает поверженному полководцу, молча переносил жжение ран и продолжал работу руководителя большого научного учреждения, получая за это гроши. Но он каким-то чудом успевает побывать у друзей по всему Кавказу, подбадривает их, если у них что-то не ладится, помогает, если в ком находит талант.
Да, нам, балкарцам, коренным братьям осетин, Нафи Григорьевич Джусойты особенно и особливо дорог прежде всего как большой друг Кайсына Кулиева, потому как он сегодня один из тех живых, кто еще хранит тепло его рукопожатия, его взгляда, его доверительных, исповедальных признаний. Время, прошедшее после смерти Кайсына, особенно ярко показало, что это были настоящие братья — осетин Нафи и балкарец Кайсын, — Сырдон из осетинских веков героического жизнелюбия и «бедный чегемский стихотворец» из древнеаланского поселения Эль-Тюбю. Я помню статью Нафи Григорьевича в газете «Литературная Россия» о переводах стихотворений Кайсына Кулиева Беллой Ахмадулиной. Не владеющий балкарским языком, Нафи спорил с переводчицей о несоответствии перевода с оригиналом, о том, что кайсыновские национально-самобытные образы и оттенки, его балкарское мировосприятие не сохранены, неточно переданы в стихотворении «Ай» и в некоторых других. Так владеть внутренним образным настроем поэта мог только человек, хорошо знающий поэта и беззаветно любящий его.
Статьи Нафи Григорьевича о творчестве Кайсына Кулиева всегда носили очень личностный, сердечный характер. Нельзя их читать сегодня, а сегодня — в особенности — без волнения. Оттого, наверное, не очень баловав критиков своим вниманием, Кайсын Кулиев оказывался безоружным пред осетинским собратом. Я помню, когда впервые была опубликована в журнале «Вопросы литературы» его статья «Личность поэта», в которой ученый рассматривал творчество балкарского поэта в преломлении его личности на фоне мировой поэтической культуры, Кайсын с присущей ему возвышенностью говорил, по существу признавался, что Нафи написал о нем поэму — «Сильный человек!» — повторял он.
Осетинский собрат и ученый Нафи Джусойты говорил о личностных, мировоззренческих и национальных особенностях Кайсына просто, точно так, как будто поет вместе с ним одну непостижимую и в то же время такую понятную для каждого горца песню.
Безвременный уход из жизни Кайсына Кулиева был воспринят Нафи Григорьевичем как невосполнимая глубокая личная утрата в его жизни. Я не знаю ни одного случая, чтобы Нафи Григорьевич не приезжал из Осетии в Нальчик, чтобы почтить память друга в день его смерти — 4 июня. А однажды, будучи сам немусульманином, устроил во дворе чегемского дома Кайсына Кулиева поминальную молитву по мусульманскому обычаю. Я считаю, что это поступок и пример одновременно. Как писал сам Нафи Григорьевич: «Быть самим собой, не презирать, а просто не знать никакой маски, иметь собственное лицо, быть естественным и человечным во всех своих чувствах и поступках вовсе не заслуга, а призвание каждого человека». Вот в этом неизменно стоял Кайсын, и Нафи Григорьевич, в полной мере владея этими качествами, продолжает творить человеческие дела и ими обогащать современников.
Хочу сказать несколько признательных слов и личного порядка. Судьба свела меня с Нафи Григорьевичем в не самый легкий период моей жизни. Обвиненный в антисоветской, антипартийной деятельности, и, по существу выгнанный из редакции газеты, я фактически находился в ту пору в безысходном положении. Хотя с помощью опять-таки же Кайсына Кулиева я устроился на работу в научно-исследовательском институте, для полноценной работы здесь я не был подготовлен. Предо мной стояла проблема дальнейшего существования: или уехать в село и заняться крестьянским делом, или, взяв волю в кулак, перестроиться, попробовать начать все сызнова. Вот в такие дни и приехал в Нальчик к своему другу Кайсыну Кулиеву Нафи. Хорошо знавший о страшных для того времени ярлыках, навешанных на меня и последующих гонениях, Кайсын вспомнил обо мне. Он был очень зол на старых ортодоксальных партийцев из редакции балкарской газеты, «затеявших неправедный суд над молодым человеком». Он в тот вечер снова ругал «усатого», вспоминал стихи Евгения Евтушенко «Последователи Сталина», и гневно говорил о тех балкарцах, которые и после геноцида и тринадцати лет чужбины оставшихся «застраховщиками». Не знаю, что он говорил Нафи без меня, но при мне попросил, чтобы он взял на себя опеку «над моим ученым делом»,- так он выразился.
Нафи Григорьевич действительно опекал меня и в дни написания диссертации, а после защиты всегда и по сей день остается моим наставником и дорогим кунаком. Мне никогда не забыть тот летний день в Москве, в той светлой, доброжелательной аудитории старейшего московского вуза, стены которого видели немало замечательных людей и выступали по моей защите Н.Г.Джусойты, К.Ш.Кулиев, добрейший декан, истинно русский человек С.И.Шешуков и мой друг З.Х.Толгуров. Если в последующем я без потерь оправился от ран, нанесенных мне неправедными гонениями моих сослуживцев по редакции газеты и смог сделать что-то полезное на ниве своей родной балкарской культуры, то истоки этих скромных дел находятся в той творческой и заступнической атмосфере, которую создал тогда для меня Нафи Григорьевич.
Я, наверное, вместо всего этого должен был бы говорить о писателе Нафи Джусойты, о его литературном творчестве. Ведь нельзя сегодня всерьез говорить о северокавказской прозе без романов и повестей самобытного осетинского писателя. Такие его романы и повести как «Возвращение Урузмага», «Обида старого охотника», «Белый, белый снег», «Песнь в два голоса» и др. составляют одну их ярких страниц богатейшей осетинской прозы. Я считаю, что «Возвращение Урузмага» — это один из выдающихся полотен северокавказской прозы, в котором так глубоко и точно вылеплен осетинский национальный характер. Я знаю также и о романе «Слезы Сырдона», и по рассказам самого автора и по осетинской печати, что это очень личная, по существу исповедально-завещательная вещь мудрого человека, всю жизнь честно и просто несшего родное Слово, как завещание предков и как волю современников.
Нафи Григорьевич Джусойты — один из головных журавлей кавказской духовной культуры, аланский всадник, воплотивший в себе и мудрость веков, и отчаянный рывок горцев к культуре. Рядом с ним всегда хорошо и надежно, и невозможно лицемерить. Он не любит наставлять, навязывать свое мнение, но в то же время никогда не назовет твою медь золотом. Самый важный урок, который он оставляет после каждой встречи, это — стремиться к верности, знать свое дело.
Хорошо на душе оттого, что рядом живет такой человек и ты знаешь этого человека…
Алим ТЕППЕЕВ
↑ Наверх
